|
Иов - не еврей, и автор книги об Иове - не еврей. Но в Библию книгу Иова включили.
Оказывается, Бог "избирает" Себе народ, выделяет его из окружающих народов,
запрещает иудеям религиозные контакты с иными народами. Но это не значит, что
Бог ограничивает Себя, что Он и Себе запрещает вдохновлять иные народы и открываться
им. Тогда бы Он не смог подготовить спасение: люди, которым Бог вверяет Себя,
слишком быстро привыкают к Богу и перестают Его слушать - как будто Его неслышный
глас все время говорит одно и то же и неспособен сказать нечто новое. Иов по воле
Божией поражен нищетой и болезнью, он в отчаянии обижается на Бога и упрекает
Его в несправедливости. Тогда друзья приходят к Иову - не утешать, а упрекать
его в богохульстве. Эти друзья рассуждают точь в точь как благочестивые иудеи
той эпохи: человек не безгрешен, обижаться на Бога он не может, он должен отказаться
от вопросов к Богу. Иов же не сдается.
Хорошо плакаться про тупик и скуку, когда всё есть. На "томление духа"
есть время, когда сыто брюхо. "У кого суп жидок, у кого жемчуг мелок".
Даже сегодня каждому человеку, живет ли он в Нью-Йорке или в Урюпинске, беден
он или богат, есть, чего желать в жизни, есть от чего страдать. Библия была бы
очень глупой книгой, если бы забыла про это, если бы не предвидела Нью-Йорка и
Урюпинска. Она предвидит, и кроме книги Екклесиаста - фантазии о сверх-счастьи,
в Библии (как было бы точнее говорить - в Библиотеке) есть книга Иова - фантазия
о сверх-страдании.
Если мечту о счастье неизвестный еврей связал с именем величайшего царя Израиля,
то фантазию о несчастье разыграли на не-еврейском фоне. Иов живёт в стране Уц
- подальше от Израиля. Правда, Иов выглядит совершенно иудеем по вере, но все
же он живет в другой стране; запечатлеть на бумаге страдания еврея было бы чересчур.
История есть Иова есть сверх-страдания не потому, что в ней описываются какие-то
неимоверные пытки коммунистических или фашистских застенков. На древнем Востоке
умели пытать, но понимали и то, что физическое страдание - не единственное. Поэтому
история Иова написана контрастами: был совершенно здоров и абсолютно богат - стал
абсолютно болен и абсолютно нищ. Самый же резкий контраст не между прошлым и настоящим,
а в настоящем: Иов как был праведником, так им и остаются, только теперь его праведность
обмазана со всех сторон гноем, отчаянием, лишениями.
Противопоставление праведности и несчастности не случайно. Каждый человек, спрашивающий:
"Если Бог есть, то почему я страдаю?", вольно или невольно держит в
уме примечательное окончание вопроса: "Если Бог есть, то почему я страдаю,
такой хороший, а проходимцы торжествуют?" Если бы человек мог просто размышлять
о счастье и несчастье, тихо и кротко глядя на своих ближних! Так и размышления
и Екклесиаста, и Иова то и дело с философических сбиваются в базарную зависть:
почему я? Почему я, хороший, страдаю, а грешник нет? - вот что делает причитания
Иова такими близкими большинству людей, хотя назвать очень уж благородным такой
вопль нельзя. Зачем, чтобы всем было плохо? Екклесиаст так же пропитан вздорной
ревностью: почему лодырю и мерзавцу такое же богатство может достаться, как и
мне - и если этот лодырь и мерзавец мой собственный сын, я еще больше злюсь! Зачем
всем хорошо?
Разумеется, ничего хотя бы немного религиозного или доброго в этом вопле нет,
а если первобытное: от сломанной ноги соседа мой перелом меньше болит, и тогда
сладок сахар, когда другой смотрит мне в рот голодными глазами. От этой первобытности
можно избавиться, или преобразить ее во что-то мало-мальски цивилизованное (так
американцы говорят то "крысиные гонки", то "конкуренция",
в зависимости от того, терпят они поражение или выигрывают). Можно построить (хочется
верить) "цивилизация сотрудничества" на месте цивилизации конкуренции.
Тогда многие крики Иова и Екклесиаста будут казаться вздорными - многие, но далеко
не все. Когда отпадёт все второстепенное, останется главное: почему во мне есть
нечто, что делает самое полное земное счастье недостаточным? Почему во мне есть
нечто, что делает самое полное смирение перед Богом недостаточным? И недостаточность
эта - и в человеческих глазах, и в Божьих.
Книга Иова противостоит современному человеку, который свою тяжбу с Богом облекает
в форму карамазовского вопроса: "Почему невинные люди страдают?" Иов
- не ребенок, хотя он по меркам своего времени вполне праведный человек. Однако,
хоть он и не ребёнок, а к Богу он имеет такое же право (и обязанность) вопиять,
как и вымышленное дитё. В самом деле, а почему старик должен страдать? С какой
стати обязан мучаться в лагере насильник? Невинное страдание нас задевает с особенной
силой не потому, что мы невиновным сочувствуем, а потому, что мы себе сочувствуем.
Мы не о ребеночке, мы о себе спрашиваем: "Я невинен, как новорожденный, ничего
никому кроме добра не сделал, почему я должен страдать, почему ко мне Бог предъявляет
какие-то претензии?" На что и следует ответ, если по-честному: во-первых,
и младенцы не невинны, во-вторых, страдать не должны даже виновные (да-да!), в-третьих,
страдание вообще не может быть оправдано, и если оно есть, то либо как простое
механическое последствие какой-то нашей (не Божьей) гадости, либо как духовное
преддверие святости.
Поток жалоб Иова похож на причитания любого человека, справедливо или несправедливо
обиженного. Самое примечательное в таких причитаниях то, что они противоречивы:
возмущаясь, мы ругаем именно того, кого любим, чьим мнением дорожим. Несправедливость
врага не возмущает. Иов восстает на Бога, и это ужасает его друзей, а вот Бога
- радует, и Бог говорит, что речи Иова "вернее". Защищающие Бога не
так верны ему, как проклинающий - такое возможно только, если Бог ценит не холопство,
не точность, а любовь.
Вопрос, с которого начинаются несчастья Иова: "Разве даром богобоязнен Иов?"
(1, 9) есть вопрос вовсе не о деньгах, а о любви: "Любит ли Иов Тебя или
богатство, полученное от Тебя?" (Увы, три тысячелетия детей часто считали
просто частью богатства, поэтому их смерть оплакивается Иовом наряду с потерей
дома, а рождение затем новых детей вполне заменяет смерть прежних; впрочем, на
жену Иова его несчастья не распространились). Иов любит - и поэтому случившееся
для него жестоко, но не неожиданно: "Чего я боялся, то и пришло" (3,
25). Если бы это сказал древний эллин или перс, веровавшие в равновесность добра
и зла, слова эти звучали бы как рассудочное признание: Иов боялся, что его процветание
нарушает мировую гармонию и маятник должен скоро качнуться в другую сторону. Но
это говорит верующий в Единого Бога, Который совершенно не подвластен злу и может
дать счастья полной мерой и навсегда. Так что слова звучат иначе: Иов любит Бога,
но именно потому чувствует в своём богатстве нечто, что несовместимо с любовью.
Иов - это Екклесиаст, заговоривший о самом сокровенном, хотя и не напрямую.
Несчастья, обрушившиеся на Иова, болезни физические и душевные, не главное в книге.
Несчастья он просто принял: "Неужели доброе мы будем принимать от Бога, а
злого не будем принимать?" (2, 10). Здесь - развилка, и большинство людей
от Иова до наших дней выбирают совсем другой путь и другую логику: если зло есть,
значит, Бога нет, во всяком случае - Бога всемогущего, Бога Библии. Иов остаётся
верующим, и эта вера уже дышит любовью: "Да будет имя Господне благословенно!"
(1, 21).
Иов больше всего жалуется на несправедливость: во-первых, он не виноват, а во-вторых,
если и виноват, то нельзя за одно наказывать дважды. "Зачем бы не простить
мне греха ... ибо, вот, я лягу в прахе" (7, 21). Смерть уже достаточное наказание.
Несправедливы не страдания, несправедлива смерть. Друг Елифаз рассудителен:: всё
живое умирает, надо принять смерть; в его изображении смерть прямо-таки красива,
словно в речах психотерапевта, разговаривающего с раковым больным. Люди, видите
ли, укладываются в могилы "как укладываются снопы пшеницы в своё время"
(5, 26). Иов это благолепие отвергает: человек не всё живое, и смерть не утешение.
То-то и плохо, что я умру как "редеет облако и уходит; так нисшедший в преисподнюю
не возвратится" (7, 10).
Разумеется, не сама по себе смерть возмущает Иова; психотерапевты отлично знают,
что люди прекраснейшим образом примиряются со смертью, побунтовав. Всё та же любовь
к Богу, любовь непонятная, неизвестная ещё Аврааму, хотя заключённая в его вере,
движет Иовом. Колос пшеницы умирает - да, остаётся от него лишь соломинка. А я
умираю - так значит, я для Бога всё равно что солома? "Не сухую ли соломинку
преследуешь" (13, 25) - этот крик Иова не означает, что он действительно
считает себя лишь мыслящим тростником, напротив, он не хочет в растения, и ему
унизительно, что Бог обращается с ним, словно со спичкой.
Любовь Иов рождается из веры: "К Богу слезит око мое" (16, 20), неверие
вмиг решило бы проблему. Но Иов не бунтует против Бога, а плачет о Боге, о том,
что, кажется, Бог его не любит. Правда, само слово "любовь" ещё не произносится,
но говорится все по любви: не надо меня утешать, не надо мне говорить, что Бог
меня любит, если я вижу, что Он не любит. Как влюблённый, которого обманула невеста
(кстати, и как Екклесиаст), Иов твердит: "Опротивела мне жизнь" (7,
16). Не страдания, не смерть, а жизнь, явно ненужная Богу - вот что противно.
Главная заповедь Библии: "Возлюби Господа Бога твоего", оказывается,
говорит не о какой-то имитации любви, не о попытке перенести любовь с конкретного,
живого существа на иноприродную абстракцию, а о самой настоящей любви. "Любить
Бога" невозможно умом, и это не метафора ("любить родину", "любить
шахматы", "любить природу") - это действительно любовь, о которой
можно было бы сказать, что она подобна любви к женщине, только на самом деле наоборот:
любовь мужчины и женщины подобна любви Бога и человека. Именно против первой заповеди
грешат утешители Иова, советующие весьма религиозно: "Я бы предал Богу свое
дело" (5, 8); "Прими из уст Его закон" (22, 22). Что, разве от
любимого нам нужна справедливость или закон? Нам нужен сам любимый, по закону
или нет. Иов томится о Боге как любовник: "Он пройдет предо мною, и не увижу
Его" (9, 11); "я иду вперед, и нет Его, назад, и не нахожу Его"
(23, 9). Не смерть ему противна, а расставание с Богом; раз мне быть в могиле,
то я "гробу скажу - ты отец мой" (17, 14) - гробу, а не Тебе, Боже и
Отец всех людей!
Правильно говоря о Боге, Его мудрости и справедливости утешители Иова совершенно
не видят того, что Иов знает всё это лучше их, и именно потому и переживает: раз
мучает, значит, не любит, раз невидим, значит презирает. Любимую я вижу, хочу
видеть и Бога, и я вправе Его увидеть, пускай сто раз скажут, что Бог невидим.
Вправе, потому что Бог нужен мне и я нужен Богу. Это может шокировать даже неверующего,
и именно неверующего, знающего о Боге лишь из книжек это должно шокировать: "Разве
может человек доставлять пользу Богу? ... Что за удовольствие Вседержителю, что
ты праведен?" (22, 3).
Неверующий может так говорить, чего с него взять, а вот Елифазу эти слова Бог
припомнит: они - лживы. Человек нужен Богу, и творение человека - не развлечение,
а любовь, любовь жгучая. Удовольствия и пользы от человека Богу, может быть, и
нет, а радость, радость Любящего при виде любимого - есть! Будет встреча, будет,
хотя бы я и умер. Из этой веры-любви, безрассудной, как всякая любовь, вдруг рождается
в центре книги Иова фантастическое откровение о Боге, фантастическое в мире, где,
как говорил Екклесиаст, никто не знал: "дух сынов человеческих восходит ли
вверх". Оказывается, страдание больше открывает человеку, чем счастье, и
Иову открылось более Екклесиаст: "А я знаю, Искупитель мой жив, и Он в последний
день восставит из праха распадающуюся кожу мою сию; и я во плоти узрю Бога"
(19, 25).
"Я во плоти узрю Бога" - высшая точка любви-веры. Когда через полтысячелетия
после сочинения книги Иова Иисус скажет: "Всё возможно верующему" (Мк
9, 23), это сказано не о возможности вымолить дом, хорошее здоровье, автомобиль
- это сказано о встрече с Тем, с Кем невозможно встретить твари. Прорвавшись к
этой вере Иов попутно, почти незаметно для себя самого, обретает и веру в Искупителя,
и веру в Воскресение тела. Он даже не объясняет, что означает "искупитель"
(хотя все тогда хорошо понимали, что это Освободитель, тот, кто выкупает из рабства).
Он не объясняет, как возможно воскресение, и уж подавно он не подозревает, что
Бог должен стать человеком, чтобы стала возможна и встреча, и воскресение. Он
просто любит и хочет осуществления любви - вера в воскресение и встречу с Богом
лицом к лицу рождается из любви к Богу без всяких богословских потуг и вопреки
разуму.
На вопрос: "Разве даром богобоязнен Иов?" книга Иова даёт ответ в самом
своём начале: да, даром, что доказывается тем, что Иов богобоязнен и в страданиях,
и в нищете. Но этот вопрос оказывается малоинтересным по сравнению с тем, что
открывается способом ответа: в боязни Бога, в благочестии, в религии открывается
любовь к Богу. Главным оказывается не вопрос о человеке, а вопрос о Боге, и главным
ответом оказывается не проповедь человека, а явление Бога. "Я слышал о Тебе
слухом уха, - говорит Иов, - теперь же мои глаза видят Тебя. Поэтому я отрекаюсь
и раскаиваюсь в прахе и пепле" (42, 5-6). Правда, ответ оказывается таким,
что его нельзя передать: слышанное можно записать, но как записать увиденного
Бога? Иов не говорит, что же именно он увидел, что означает "увидел Бога".
Нечто существенное остаётся невыговоренным.
Для христианина книги Екклесиаста и Иова стали, вместе с Псалтирью, более близки,
чем Пятикнижие, более ежедневны. И дело не только в том, что каждый христианин,
как Иов, как Екклесиаст, может и должен пройти через абсолютное разочарование
в жизни, в религии, в вознаграждении за добродетель, чтобы соединить веру в Бога
с любовью к Богу, чтобы стала возможной личная встреча с Богом - а это означает
огромный труд, чтобы самому стать личностью, осуществив подобие Богу, открывающемуся
как человеческая личность в Иисусе Христе. Не только христианин подобен Иову и
Екклесиасту, но и Христос: Царь, Которому нужен не престол, а нечто иное, Некто,
кто был богат и обнищал, стал подобен грешнику, Страдающий невинно и не желающий
смиряться с законническими, фарисейскими утешениями.
Происходит чудо: Богоявление. Творец мира приходит к бунтовщику объясниться начистоту.
Объяснение это - не богословское. Бог объясняет, делая ясной не мысль, а Свой
собственный образ. Бог показывает Себя - не прямо, потому что Бог невидим, а мир,
сотворенный Им. Земля и море, дождь и львица, плодородие природы и ее красота,
- вот чем Бог отвечает обидевшемуся. Но более всего Творец говорит о бегемоте:
"Это верх путей Божиих; только Сотворивший его может приблизить к нему меч
свой ... Нет столь отважного, который осмелился бы потревожить его; кто же может
устоять перед Моим лицем?" (Иов 40, 14; 41, 2).
Величие Божие - почему оно убеждает Иова? Каким образом гигантские размеры бегемота
объясняют гигантские проблемы человека? Неужели Бог пугает: смотри, задавлю, словно
бегемот, тебя и не замечу? Не Себя сравнивает с бегемотом Творец, а человека -
недаром здесь звучат слова "это верх путей Божиих" - бегемот уравнивается
с человеком, венцом творения. Бог могуч и силен, Бог - Творец мира, и стоит увидеть
эту истину во всей полноте, как мы понимаем: все наши проблемы - разрешимы. Не
"задавлю", а - "вытащу". Не может быть такого болота, из которого
Бог не вытащил бы нас (хоть и "тяжелая это работа - из болота тащить бегемота"
- из болота греха, конечно же, человека, обегемотившегося от злобы...). Не может
быть такой болезни - даже смерти (это гениально не сказано пока Богом, но показанное
убеждает в Его превосходстве даже над смертью) - которую Бог не мог бы преодолеть.
Всякое искушение, испытание, проблема - внутри этого Божиего величия, не могут
разрушить мира, нас. Вера в то, что Бог владеет тем, что сотворил - есть вера
в то, что Он обязательно справится со злом в мире, и если Он не делает этого сразу,
если Он медлит, то это потому, что хочет, чтобы и человек побеждал вместе с ним.
А вот почему медлит человек - о, на этот вопрос все знают ответ: от гордыни и
уныния, от лени и вредности, а если он праведен - как Иов - то просто от маловерия,
которое само, оказывается, грех. Книга Иова учит тому, что без веры праведность
и счастье - дешевка. Иов не бунтует против Бога, не отвергает веру отцов, он ищет
веру большую, нежели у предков и друзей, и Бог дает ему искомое.
Бегемот - мерило, гиря. Бог ставит бегемота на одну чашу весов, а Сам становится
на другую, и бегемот взлетает ввысь - так нагляднее всего становится величие Бога,
а не пустым буквосочетанием "велик".
*
Прочёл: Хайнлайн Р. Иов, или Осмеяние справедливости. М.;СПб.: 2003. Редкий образец теологической фантастики, продолжающей традицию Марка Твена (который и упоминается, но как С.Клеменс). Главный герой мучается: почти каждый день его переносит в параллельный мир, немного отличающийся от его родного. "Родной" - Америка в очень ханжеском варианте, застывшая в 1650 году. Учиться он не хочет, поэтому зарабатывать обречён исключительно мытьём посуды; ведь лишь знания переносятся куда угодно. Вместо знаний у него возлюблённая, из более фривольного варианта Америки, чем нынешний. В конце выясняется, что герой - святой, ибо переносы были испытаниями от Бога, а он не жаловался, только старался не потерять любимую. В конце описан рай, но тут Хайнлайн до высот "Путешествия капитана Стормфилда" не поднялся, даже до подоконника не поднялся и поспешил отправить героя в ад за любимой. Ад вышел если не ярче рая, то комфортнее и сексульнее.
Автор книги Иова был умнее: он начал с убийства жены и детей, причём ни малейшего загробного бытия для них не предусмотрел. В результате испытание не превратилось, как у Хайнлайна, в опереточные прыжки глуповатого обормота за подругой жизни. А прыгать из одного мира в другой, коли любимая рядом, - да за это надо Бога благодарить, это же мечта всей жизни! Это же полное освобождение от мира не через отказ от мира, а через переполненность мирами.
То ли дело Златоуст, который сравнивал страдания с наградой юноше, влюблённому в проститутку, которого отец выгнал из дому и лишил наследства. Человек - не блудный сын, а влюблённый сын. Хармс и Шекспир отдыхают перед такой лентой Мёбиуса. Ведь кто любит, тот и Бога любит. Мужчина, который полюбил женщину, открывается и для любви к родному отцу - настоящей любви, свободной. Что же Отец меня наказывает за любовь? Противоречие можно разрешить двояко: либо наказывает сатана за то, что мы влюблены в Бога, либо Бог обращается с нами именно как Настасья Филипповна, как влюблённая, проверяя нашу любовь. Бог наш есть Бог лёгкого поведения - во всяком случае, поведение Бога легко в сравнении с нашим, носорожьим. "Бремя Моё легко". Не настоящие наши страдания, как ни трудно в это поверить. Точнее, верить в лёгкость страданий и не нужно, и ошибочно. Верить нужно в Любящего. Это именно вера, потому что факты этому противоречат, как "нет", сказанное девушкой, противоречит "да", которое, как верует любящий, он видит в её глазах.
*
Пошлость в религии – это наклейка на автомобиле в США: «Чувствуешь, что далеко от Бога? Угадай, кто от кого убежал?» Правда в том, что иногда убегает Бог. Правда Иова в том, чтобы прокричать Богу: «Постой! Вернись!!» Друзья Иова лгут, потому что пытаются доказать Иову, что он отдалился от Бога, тогда как отдалился всё-таки Бог.
*
Иов отвечает на главный вопрос неверия, на главный вопрос веры отвечает Екклесиаст. Книга Иова - книга ищущих Бога, а вовсе не книга брошенных и "наказанных" Богом. Она периодически становится популярна - и это всегда периоды атеистические. Иов не борется с Богом - Иов на Бога наскакивает, как подросток. Этим и оправдан, промолчал бы - считался бы больным. Лучше на Бога сердиться, чем без Бога благодарить. Штурм и натиск Иова - юношеские, результат их - расставание с детством, не менее, но и не более. Подумаешь, "если папа не злой, то откуда в мире зло?". От верблюда! К этому, собственно, и сводится ответ Бога: ты где был, когда тебя не было? То-то!
Что будет, если ничего не будет, - спрашивает Иов. Что будет, коли всё уже есть, - спрашивает Экклезиаст.
Вопрос Экклезиаста - вопрос зрелости, которая уже достаточно близка к старости, чтобы не соревноваться со своими сыновьями, но ещё не старость и потому беспокоится о том, кому передать наследство. "Откуда в мире зло, наплевать - откуда зло в моих детях?" Для больного - очень больного, больного дряхлостью - человека вопрос о зле кажется мелким (а он и мелок) в сравнении с постоянным ощущением того, что все усилия - впустую. Да это и не ощущение, которое можно перебить поллитрой - это так оно и есть. Всё суета сует! Можно жаловаться Богу на зло, но кому жаловаться на добро, которое, оказывается, тоже суета?
Иов - не многострадальный. Конец ведь у книги хэппи? Кто старое помянет... Многострадания Иова - эпизод в жизни Иова, жизнь к эпизоду не сводима. Соломон со своей премудростью - вот это многострадальный! Потерять жену и сыновей - полбеды, а вот быть потерянным женой и сыновьями - целая беда. Кто жил и чувствовал, тот в такую беду и сам попадал, и других терял.
1664
|
